Петька в детской песенке 7 букв ответ

Впрочем, теперь к этому и стремятся. Храпесидиями в семинарии назывались ягодицы. От отца он унаследовал интеллигентность и обаяние — и ведь сумел не растерять их в скитаниях по лагерям и тюрьмам. Женщины уныло ходили по кругу. Народ давился, Антона раз сильно поприжали, мама перестала пускать его одного. Тут я забеспокоился, даже заволновался.

Да даже и партиец-начальник:

Дед был очень силён. Когда он, в своей выгоревшей, с высоко подвёрнутыми рукавами рубахе, работал на огороде или строгал черенок для лопаты отдыхая он всегда строгал черенки, в углу сарая был их запас на десятилетияАнтон говорил про себя что. Но и теперь, когда деду перевалило за девяносто, когда он с трудом потянулся с постели взять стакан с тумбочки, под закатанный рукав нижней рубашки знакомо покатился круглый шар, и Антон усмехнулся.

Стал стар, однако был он прежде млад. Почему ты не говоришь мне, как герой вашего босяцкого писателя: И ещё отчётливей — эта рука на краю праздничного стола со скатертью и сдвинутою посудой — неужели это было больше тридцати лет назад? Да, это было на в детской песенке 7 букв ответ сына Переплёткина, только что вернувшегося с войны. С одной стороны стола сидел сам кузнец Кузьма Переплёткин, и от него, улыбаясь смущённо, но не удивлённо, отходил боец скотобойни Бондаренко, руку которого только что припечатал к скатерти кузнец в состязании, которое теперь именуют армреслинг, а тогда не называли никак.

Говорили, что раньше то же мог сделать ещё его погибший в лагерях младший брат, работавший у него в кузне молотобойцем. Дед аккуратно повесил на спинку стула чёрный пиджак английского бостона, оставшийся от тройки, сшитой ещё перед первой войной, дважды лицованный, но всё ещё смотревшийся, и закатал рукав белой батистовой рубашки, последней из двух дюжин, вывезенных в пятнадцатом году из Вильны.

Твёрдо поставил локоть на стол, сомкнул с ладонью соперника свою, и она сразу потонула в огромной разлапой кисти кузнеца. Другая — вдвое тоньше, белая, а что под кожей в глубине чуть просвечивали голубоватые вены, знал один Антон, помнивший эти руки лучше, чем материнские.

И один Антон знал железную твёрдость этой руки, её пальцев, без ключа отворачивающих гайки с тележных колес. Такие же сильные пальцы были ещё только у одного человека — второй дедовой дочери, тёти Тани.

Оказавшись в войну в ссылке как ЧСИР — член семьи изменника родины в глухой деревне с тремя малолетними детьми, она работала на ферме дояркой. Об электродойке тогда не слыхивали, и бывали месяцы, когда она выдаивала вручную двадцать коров в день — по два раза каждую.

Московский приятель Антона, специалист по мясо-молоку, говорил, что это всё в детской песенке 7 букв ответ, такое невозможно, но это было правда. Пальцы у тёти Тани были все искривлены, но хватка у них осталась стальная; когда сосед, здороваясь, в шутку сжал ей сильно руку, она в ответ так сдавила ему кисть, что та вспухла и с неделю болела.

Шар от дедова локтя откатился сначала куда-то в глубь засученного рукава, потом чуть прикатился обратно и остановился. Канаты кузнеца выступили из-под кожи. Канаты кузнеца выступили сильнее, стало видно, что они узловаты. Рука деда стала медленно клониться к столу. Для тех, кто, как Антон, стоял справа от Переплёткина, его рука совсем закрыла дедову руку.

Рука деда клониться перестала. Видно, он наддал, потому что вспух ещё один канат — на лбу. Ладонь деда стала медленно подыматься — ещё, ещё, и вот обе руки опять стоят вертикально, как будто и не было этих минут, этой вздувшейся жилы на лбу кузнеца, этой испарины на лбу деда.

Руки чуть заметно вибрировали, как сдвоенный механический рычаг, подключённый к какому-то мощному мотору. И опять неподвижность, и только еле заметная вибрация. Сдвоенный рычаг вдруг ожил. И опять стал клониться. Но рука деда теперь была сверху! Однако когда до столешницы оставался совсем пустяк, рычаг вдруг пошёл обратно.

И замер надолго в вертикальном положении. Для него это профессиональная гордость. К чему ставить человека в неловкое положение. На днях, когда дед лежал в больнице, перед обходом врача со свитой студентов он снял и спрятал в тумбочку нательный крест. Дважды перекрестился и, взглянув на Антона, слабо улыбнулся. Павел, рассказывал, что в молодости тот любил прихвастнуть силой. Разгружают рожь — отодвинет работника, подставит плечо под пятипудовый мешок, другое — под второй такой же, и пойдёт, не сгибаясь, к амбару.

Нет, таким хвастой деда представить было нельзя никак. Любую в детскую песенке 7 букв ответ дед презирал, не видя в ней толку ни для себя, ни для хозяйства; лучше расколоть утром три-четыре чурки, побросать навоз.

Отец был с ним солидарен, но подводил научную базу: Подначитавшись брошюр, Антон заявил: Дед и отец дружно смеялись: При приёме в духовную семинарию существовало негласное правило: Мальчиков привозили отцы — смотрели и на отцов. Те, кому предстояло нести людям слово Божие, должны быть красивые, высокие, сильные люди. К тому ж у них чаще бывает бас или баритон — тоже момент немаловажный. И — тысячу лет, со времён святого Владимира. Павел, протоиерей Горьковского кафедрального собора, и другой брат деда, что священствовал в Вильнюсе, и ещё один брат, священник в Звенигороде — все они были высокие, крепкие люди.

Павел отсидел десятку в мордовских лагерях, работал там на лесоповале, а и сейчас, в девяносто лет, был здоров и бодр. Да, дед был сильнее отца. И годами — вдвое моложе, а деду тогда, после войны, перевалило за семьдесят, был он тёмный шатен, и седина лишь чуть пробивалась в густой шевелюре.

А тётка Тамара и перед смертью, в свои девяносто, была как вороново крыло. Дед не болел. Но два года назад, когда младшая дочь, мать Антона, переехала в Москву, у него вдруг начали чернеть пальцы на правой ноге. Бабка и старшие дочери уговаривали сходить в поликлинику.

Но в последнее время дед слушался только младшую, её не было, к врачу не пошёл — в девяносто три ходить по врачам глупо, а ногу показывать перестал, говоря, что всё прошло. Но ничего не прошло, и когда дед всё же показал ногу, все ахнули: Если б захватили вовремя, можно было бы ограничиться ампутацией пальцев.

Теперь пришлось отрезать ногу по колено. Ходить на костылях дед не выучился, оказался лежачим; выбитый из полувекового ритма целодневной работы на огороде, во дворе, загрустил и ослаб, стал нервным. Сердился, когда бабка приносила завтрак в постель, перебирался, хватаясь за стулья, к столу. Бабка по в детской песенке 7 букв ответ подавала два валенка. Дед на неё кричал — так Антон узнал, что дед умеет кричать. Бабка пугливо запихивала второй валенок под кровать, но и в обед, и в ужин всё начиналось.

Убрать второй валенок совсем почему-то догадались не. Библиотекарша районной библиотеки, Ира следила за современной литературой, но плохо запоминала в детской песенке 7 букв ответ авторов, жалуясь: Антон подивился, прочитав в письме деда о наследственных вопросах.

Шкаф с полусотней книг? Столетний, ещё виленский, диванчик, который бабка называла козеткой? Но он был старый и ветхий. В старухе, встречавшей его на перроне, свою тётку Татьяну Леонидовну он не узнал. Среди пяти дедовых дочерей Татьяна считалась самой красивой. Она раньше всех вышла замуж — за инженера-путейца Татаева, человека честного и горячего.

В середине войны он дал по морде начальнику движения. Тётя Таня никогда не уточняла за что, говоря только: Татаева разбронировали и отправили на фронт. Он попал в прожекторную команду и как-то ночью по ошибке осветил не вражеский, а свой самолет.

Смершевцы не дремали — его арестовали тут же, ночь он провел в ихней арестной землянке, а утром его расстреляли, обвинив в преднамеренных подрывных действиях против Красной Армии. Впервые услышав эту историю в пятом классе, Антон никак не мог понять, как можно было сочинить подобную чушь, что человек, находясь в расположении наших войск, среди своих, которые тут же его схватят, сделал бы такую глупость. Но слушатели — два солдата Великой Отечественной — нисколько не удивились.

Правда, реплики их —. Или думали, что он ещё мало что понимает. Да и комната одна. Вскоре после расстрела Татаева его жену с детьми: Вовкой шести лет, Колькой — четырех и Катькой — двух с половиной отправили в пересыльную тюрьму в казахстанский город Акмолинск; четыре месяца она ждала приговора и была выслана в совхоз Смородиновка Акмолинской области, куда они добирались на попутных машинах, подводах, быках, пешком, шлёпая в валенках по апрельским лужам, другой обуви не было — арестовали зимой.

В посёлке Смородиновка тётя Таня устроилась дояркой, и это была удача, потому что каждый день она в грелке, спрятанной на животе, приносила детям молоко. Никаких карточек ей как ЧСИР не полагалось. Поселили их в телятнике, но обещали землянку — вот-вот должна была умереть её обитательница, такая же ссыльно-поселенка; каждый день посылали Вовку, дверь не запиралась, он входил и спрашивал: Когда она наконец умерла, их вселили на условии, что тётя Таня покойницу похоронит; с помощью двух соседок она повезла на ручной тележке тело на кладбище.

Новая насельница впряглась в ручки-оглобли, одна соседка подталкивала тележку, то и дело застревавшую в жирном степном чернозёме, другая придерживала завёрнутое в мешковину тело, но тележка была маленькая, и оно всё время скатывалось в грязь, мешок скоро стал чёрный и липкий, петька в детской песенке 7 букв ответ.

За катафалком, растянувшись, двигалась похоронная процессия: Вовка, Колька, отставшая Катька. Однако счастье было недолгим: В телятнике они прожили два года, пока любвеобильного заведующего не пырнула вилами-трёхрожками возле навозной кучи новенькая доярка — чеченка. Пострадавший, дабы не подымать шуму, в больницу не обратился, а вилы были в навозе, через неделю он умер от общего сепсиса — пенициллин в этих местах появился только в середине пятидесятых.

Всю войну и десять лет после тётя Таня проработала на ферме, без выходных и отпусков, на руки её страшно было смотреть, и сама она стала худа до прозрачности — пройди-свет. В голодном сорок шестом бабка выписала старшего — Вовку — в Чебачинск, и он стал жить с нами.

Был он молчалив, никогда ни на что не жаловался. Сильно порезав однажды палец, залез под стол и сидел, собирая капавшую кровь в горсть; когда наполнялась, осторожно выливал кровь в щель.

Он был старше меня на два года, но пошёл только в первый класс, я же, поступив сразу во второй, был уже в третьем, чем перед Вовкой страшно задавался. Наученный дедом читать так рано, что не помнил себя неграмотным, высмеивал читавшего по складам братца.

Тетрадей не было; учительница сказала, чтобы Вовке купили какую-нибудь книгу, где бумага побелее. Перед тем как текст навсегда пропадал за ядовитыми фиолетовыми элементами, мы его внимательно прочитывали, а потом экзаменовали друг друга: Вовка проучился в нашей школе только год. Я писал ему письма в Смородиновку.

Видимо, в них было что-то обидное и хвастливое, потому что Вовка вскоре прислал мне в ответ письмо-акростих, который расшифровывался так: Центральное слово составилось из стихов: Вовка, который всего год назад на моих глазах читал по слогам, теперь писал стихи — да ещё акростихи, о существовании которых в природе я и не подозревал! Много позже Вовкина учительница говорила, что другого такого способного ученика не помнит за тридцать лет. В своей Смородиновке Вовка окончил семь классов и школу трактористов и комбайнеров.

Когда я приехал по письму деда, он жил всё там же, с женой-дояркой и четырьмя детьми. Тётя Таня вместе с остальными детьми перебралась в Чебачинск; отец вывез их из Смородиновки на грузовике вместе с коровой, настоящей симменталкой, которую бросать было жалко; всю дорогу она мычала и стучала рогами о борт. Потом он устроил среднего, Кольку, в школу киномехаников, что было не так просто — после плохо залеченного в детстве отита он оказался глуховат, но в в детской песенке 7 букв ответ сидел бывший ученик отца.

Начав работать киномехаником, Колька проявил необычайную разворотливость: Жулик из него вышел первостатейный. Интересовали его только деньги. Нашёл богатую невесту — дочь известной местной спекулянтки Мани Делец. Я и грудьми, и всем прижимаюсь, и ногу на него кладу, а потом тоже отвернусь. После женитьбы купил себе мотоцикл — на машину тёща денег не дала. Катька в первый год жила у нас, но потом ей пришлось отказать — с первых дней она подворовывала.

Очень ловко крала деньги, спрятать которые от неё не было никакой возможности — она находила их в швейной шкатулке, в книгах, под радиоприёмником; брала только часть, но ощутимую. Мама обе зарплаты, свою и отцовскую, стала носить в портфеле в школу, где он в безопасности валялся в учительской.

Лишившись этого дохода, Катька стала таскать чайные серебряные ложки, чулки, однажды украла трёхлитровую банку подсолнечного масла, за которым Тамара, другая дочь деда, стояла в очереди полдня.

Став медсестрой, жулила не хуже братца. Делала какие-то левые уколы, таскала из больницы лекарства, устраивала липовые справки. Оба были жадны, постоянно врали, всегда и везде, в крупном и в мелочах. Честная бедность — всегда бедность до определённых пределов. Здесь же была нищета. Страшная — с младенчества.

Антон деду верил, но Катьку и Кольку не любил. Когда дед умер, его младший брат, священник в Литве, в Шауляе, где когда-то было имение их отца, прислал на погребение крупную сумму.

Почтальонку встретил Колька и никому ничего не сказал. Владимира пришло письмо, всё вскрылось, но Колька заявил, что деньги положил на окошко. Сейчас тётя Таня жила у него, в казённой квартире при кинотеатре.

На дом зарился, видимо, Колька. Старшая дочь Тамара, всю жизнь прожившая со стариками, так и не вышедшая замуж, доброе, безответное существо, и не догадывалась, что может на что-то претендовать.

Она топила печь, варила, стирала, мыла полы, гоняла корову в стадо. Стадо пастух пригонял вечером только до околицы, где коров разбирали хозяйки, а коровы, которые умные, шли дальше. Наша Зорька была умная, но иногда что-то на неё находило и она убегала за речку к Каменухе или ещё дальше — в излоги.

Корову надо было найти до темноты. Бывало, что её искали дядя Леня, дед, даже мама, я пробовал трижды. Никто не нашёл ни разу. Мне эта её способность казалась сверхъестественной. Тамара знает, что корову надо найти. Это было не очень понятно. В работе она была целыми днями, только по воскресеньям бабка отпускала её в церковь, да иногда поздно вечером она доставала тетрадку, куда коряво переписывала детские рассказы Толстого, тексты из любого оказавшегося на столе учебника, что-нибудь из молитвенника, чаще всего одну вечернюю молитву: Я не дразнил, давал ей тетрадки, потом привозил из Москвы кофточки.

От неё не осталось ничего: Пятнадцать лет она не видела ни одного родного лица, никого из нас, кого так любила и к кому обращалась в письмах: Третьим претендентом был дядя Лёня, самый младший из дедовых детей.

Антон узнал его позже других своих дядек и тёток — в тридцать восьмом году его призвали в армию, потом началась финская война туда он попал как хороший лыжник — признался в этом единственный из всего батальона сибиряковпотом — отечественная, затем — японская, потом с Дальнего Востока его перебросили на крайний запад бороться с бендеровцами; из последней военной экспедиции он вынес два лозунга: Вернулся он только в сорок седьмом.

Лёнтя — везунчик, он был связистом, но его даже не ранили; правда, дважды контузило. Тётя Лариса считала, что это отразилось на его умственных способностях.

Она имела в виду то, что он с увлеченьем играл со своими малолетними племянниками и племянницами в морской бой и в карты, очень расстраивался, когда проигрывал, и поэтому часто жулил, пряча карты за голенища кирзовых сапог. В конце войны дядя Лёня под Белой Церковью познакомился с полячкой Зосей, которой слал из Германии посылки.

Тётя Лариса спрашивала, почему он ничего ни разу не прислал старикам, а если уж всё отсылал Зосичке, то чего ж к ней не едет. Он отмалчивался, но когда особенно приставала, говорил отрывисто: С войны он пришёл членом партии, но об этом дома узнали только тогда, когда кто-то из его теперешних сослуживцев-железнодорожников сказал бабке, что Леонида Леонидовича недавно исключили, так как он ни разу не заплатил членские взносы.

Рассказывал он кое-что почему-то только про финскую войну. Как какие-то части прибыли укомплектованные резиновыми сапогами — а морозы стояли за тридцать. Про эту войну дядя Лёня не говорил ни слова, а когда пробовали расспрашивать, как и что, говорил только: И никаких чувств не обнаруживал. Дядя Лёня, обычно глядевший в землю, вскинул голову, что-то хотел сказать, потом снова опустил голову, на глазах показались слёзы. У него был блокнот, куда он на фронте списывал песни. Всё было очень красиво: Антон спросил у деда, тот долго смеялся, вытирая слёзы, и позвал смеяться бородатого старика, бывшего дьякона, которого бабка кормила на кухне затирухой, но всё же объяснил и добавил, что Сергий теперь уже не местоблюститель патриаршего престола, а патриарх.

Потом они долго спорили с бородатым, надо ли было восстанавливать патриаршество. Дядя Лёня дошёл до Берлина. На плечи мне встал. На него —. Невеста была вдова — с двумя детьми. Но бабке это скорее даже нравилось: Не нравилось ей другое — что жена сына курит и пьёт — сам он за годы службы в армии курить не научился и хмельного в рот не брал на работе его считали баптистом: Жена его через несколько лет уехала на заработки на Север, оставив ему детей, как выяснилось, насовсем; он нашёл вторую, которая тоже курила и пила уже по-чёрному.

В пьяном виде она сильно обморозилась и умерла, от неё тоже остался ребёнок. Дядя Лёня женился снова, но и третья жена оказалась пьющей. Впрочем, каждый год исправно рожала.

Из-за всех этих матримониальных дел жил дядя всегда в каких-то в детских песенке 7 букв ответ, а одно время со всем выводком даже в землянке, которую сам отрыл по всем правилам Антон, присочиняя, рассказывал своему другу Ваське Гагину, что сапёрной лопаткой и накрыл отслужившими срок шпалами, выделенными ему на железной дороге. Приехавший как раз тогда дядя Коля, в войну артиллерийский капитан, посетивши его жилище, поинтересовался, почему землянка в два наката: Ещё на чебачинском вокзале Антон спросил у тёти Тани: Почему он просто не завещает всё нашей бабе?

Никак не могла запомнить, что деду не нужно приносить два валенка, и всякий раз принималась. Всё время говорила про отрезанную ногу, что надо её похоронить. А в последнее время повредилась совсем — никого не узнаёт, ни детей, ни внуков. Поезд сильно опоздал, и когда Антон вошёл, обед уже был в разгаре. Дед лежал у себя — туда предполагался отдельный визит. Бабка сидела на своем плетёном диванчике а lа Луи Каторз, том самом, который вывезли из Вильны, когда бежали от немцев ещё в ту германскую.

Сидела необычайно прямо, как из всех женщин мира сидят только выпускницы институтов благородных девиц. Пожалуйста, позаботьтесь о приборе гостю. Антон сел, не сводя глаз с бабки. На столе возле неё, как и раньше, на специальных зубчатых колесиках, соединённых блестящей осью, располагался столовый прибор из девяти предметов: Владеть этими предметами Ольга Петровна пыталась приучить сначала своих детей, потом внуков, затем правнуков, однако ни с кем в том не преуспела, хотя применяла при наставленьях очень увлекательную, считалось, игру в вопросы-ответы — названье, впрочем, не совсем точное, потому что всегда и спрашивала и отвечала она.

Ни ту, ни другую нельзя есть с помощью ножа. Дыню — только десертной ложкой. Рябчика, куру, утку — только с использованием ножа и вилки. Но, увы, руками мы ели не омаров, а кур, обгрызая косточки до последнего волоконца, да ещё их потом и обсасывая.

Сама бабка до этого не унижалась, что хорошо знал кот — он был мурласт, зевласт и просыпался только получить косточку от неё: Пользовалась бабка всегда всеми девятью предметами. Впрочем, и обычными она действовала с непостижимым искусством — небрежными, почти незаметными движеньями намотанные на её вилку тонкие макароны напоминали обмотку трансформаторной катушки.

Кроме столовоприборных, были у неё и другие вещи специального назначения — например, трубчатые щипцы с ручками из слоновой кости для растяжки бальных перчаток; в действии их Антону увидеть не пришлось.

Салфетное кольцо не пусто? Антон освободил салфетку; он хорошо помнил, как бабка осуждала дом какого-то вице-губернатора, где горничная была грязнуля, ножи и вилки — мельхиоровые, а салфетки — без колец, и ставили их на стол колпаками, как в ресторане. Впрочем, и гости были не лучше — затыкали салфетки за воротник.

Вице-губернатор был из выскочек, из тех, что появились после самой первой в детской песенке 7 букв ответ, вообще мерзавец, без молитвы мимо не пройдёшь. Вот виленский губернатор, Николай Алексеевич Любимов, был достойный человек, хорошего рода. Только сын у него получился неудачный, была какая-то неприятная история с гранатовым браслетом — про это даже что-то напечатал один известный писатель.

Антон выпил настойки на смородиновом листе — из серебряной стопки со знакомой с детства надписью по кромке; если стопку повращать, можно было прочесть такой диалог: Разговор должен оживляться постепенно!

А шампанское сразу ударяет в голову. Впрочем, теперь к этому и стремятся. Обед был превосходный; бабка и её дочери были кулинарками высокого класса. Обедам полагалось быть хорошими: Дед, окончив Виленскую духовную семинарию, ожидал места. Приход можно было получить двумя путями: Первый вариант деда почему-то не устраивал, второго предстояло ожидать неопределённо долго; всё это время консистория, которую дед по-старинному именовал дикастерией, выплачивала кандидату содержание.

Его оставили обедать — бесплатно разумеется, все в первый раз у прабабки обедали gratis, не может же приличный господин покупать кота в мешке! Матери помогала семнадцатилетняя Оля, только что выпущенная из института благородных девиц и успешно овладевавшая поварским искусством. И Оля, и обеды деду настолько понравились, что он обедал целый год, пока не сделал предложение.

Благодарствуйте, вы так добры. Знаменитые вилочки так и мелькали в её пальцах; не глядя, она возвращала каждую точно на своё колесико. Протянув руку, она машинально вынула из пальцев Антона кусок хлеба и положила на мелкую тарелку, до этого непонятно пустовавшую слева: Солнце уже почти осеннее, можно без вуали. Если на даче — в панамской шапочке. А ты давно из Саратова? Бабка спутала Антона с Николаем Леонидовичем, своим старшим сыном, который жил в Саратове и тоже должен был приехать.

Был он девятьсот шестого года рождения. За чаем Антон поймал себя на том, что, твёрдо помня — торт надо есть, держа ложечку в левой руке, он совершенно забыл, в какую сторону должна глядеть ручка чашки перед чаепитием, а в какую — в его процессе, помнил только, что бабка придавала этому большое значение.

Кто-то из обедавших, размешивая сахар, звякнул ложкой; Ольга Петровна вздрогнула, как от боли. Она с беспокойством оглядела стол:. Но Антон помнил и сам — дословно — рассказ про Большой зимний бал во дворце, куда бабка попала как первая ученица Виленского института благородных девиц в год его окончания.

В десять часов в Николаевскую залу вошли под руку Их Величество Государь Император и Государыня Императрица Александра Фёдоровна. Государь был в мундире лейб-гвардии уланского Её Величества Государыни Императрицы полка и в Андреевской ленте через плечо. Государыня — в дивном бальном золотом туалете, отделанном панделоками из топазов. У плеч Её Величества и посреди корсажа платье украшали аграфы из крупнейших бриллиантов и жемчужин, а голову Государыни венчала диадема из того же драгоценного жемчуга и бриллиантов.

Ещё Её Величество тоже имела Андреевскую ленту через плечо. Их Величества сопровождала гостившая тогда в столице испанская инфанта Евлалия. Она была в атласном дюшес платье, отделанном соболями, тоже в жемчуге и бриллиантах.

Её Императорское Высочество Великая Княгиня Мария Павловна была в бледно-розовом платье, обрамленном как бы золотым шитьём, в бриллиантовых с сапфирами диадеме и ожерелье. Обед окончился; Тамара помогла бабе встать; Ольга Петровна удивлённо на неё посмотрела, но, наклонив голову, сказала:. Мир для бабки был в густом тумане, всё сместилось и ушло — память, мысль, чувства. Своим дворянством бабка не кичилась, это было в сороковые годы естественно, но его и не скрывала что в те же сороковые было естественно гораздо менеепри случае спокойно подчёркивая социальную дистанцию — например, когда слышала, что некто, поранив руку, залепил рану пыльной паутиной из угла сарая, получил заражение крови и умер.

Но её жизнь от жизни этого простонародья отличалась мало или была даже тяжелее, в грязи она возилась больше, потому что не просто стирала бельё на одиннадцать человек, а находила в себе силы его ещё отбеливать и крахмалить; после этого оно целый день висело в палисаднике, полощась на ветру или колом застывая на морозе накрахмаленное бельё на морозе не сушилось — при низкой температуре, объясняла мама-химик, крахмал превращается в сахар и оно становится липким ; скатерти, полотенца, простыни, наволочки пахли ветром и яблоневым цветом или снегом и морозным солнцем; белья такой живой свежести Антон не видел потом ни в профессорских домах в Америке, ни в пятизвёздном отеле Баден-Бадена.

Полы она мыла не раз в неделю, а через день; в своей комнате не давала красить, Тамара скребла их ножом; не существовало большего наслажденья, чем пройтись летом босиком по только что выскобленному высохшему полу, особенно по тем местам, где лежали жёлтые тёплые солнечные пятна. Одеяла она вытряхивала ежедневно во дворе, это надо было делать вдвоём, и бабка безжалостно отрывала всякого, кто случался дома, от его занятий; между пушечными хлопками одеяла она говорила:.

Теперь представь себе, что делается в городских одеялах, которые не вытряхивают годами! Постели застилала сама — все остальные делали это неэстетично; мать из педагогических соображений заставляла Антона убирать свою постель, но бабка такое не поважала: Антон так и не выучился, за что потом много претерпел в пионерлагерях, на военных сборах и в семейной жизни. К внучкам бабка была не так снисходительна. Мальчик ещё может позволить себе небрежность в уходе за руками.

Мытьё несколько раз в день. С внучками бабка иногда беседовала специально на темы светского этикета, применяя знакомую вопросно-ответную систему. Только тогда, если у хозяйки или выполняющей эту роль сестры или другой родственницы амфитриона есть дочери. Может и должна, с правой руки, в церкви. С левой — никогда, она будет смешна! Она приписывала своё имя на карточке матери. Молодой человек, понятно, обладал карточкой с раннего возраста. С карточками вообще было сложно: Про это загибанье справа, слева, вниз….

Свои возраженья, где в виде примеров должны были фигурировать граф Толстой и Пушкин с его шестисотлетним дворянством, Антон проглатывал, но пытался иногда оспаривать нужность столь разветвлённого этикета. Дед это решительно отметал, подчёркивая целесообразность этикетных правил.

Вследствие этого она находится на удобнейшей стороне тротуара, не подвергаясь толчкам. На лестнице таким же образом дама тоже оказывается на предпочтительной стороне — у перил.

Бабка подхватывала тему и рассказывала, как надо ставить стекло и хрусталь на званых обедах: Это каким-то сложным образом соотносилось с порядком подачи вин: У того же виленского вице- губернатора к устрицам подавали шабли. Устрицы запивают только шампанским, в меру охлаждённым. Сейчас почему-то думают, что оно должно быть ледяным. Это вторая страшная ошибка! Иногда Антон спрашивал про мужской этикет и тоже узнавал много полезного: Молодой человек, явившийся с визитом, оставляет в передней кашне, пальто, зонт и входит со шляпой в руке.

Если окажется, что он должен иметь в детской песенке 7 букв ответ свободными, он ставит свою шляпу на стул или на пол, но никогда на стол. В войну и после невиданными колерами на коленях, локтях, задах запестрели заплаты, к ним привыкли, на них не обращали вниманья. Замечала их, кажется, одна бабка; сама она дыры штуковала так, что заштукованное место можно было разглядеть только на свет; увидев особенно яркую или грубую заплату, говорила:.

Но с этим простонародьем она общалась всего больше — главным образом из-за гаданья на картах. Гадала бабка почти каждый вечер.

Два сына на войне, дочь в ссылке, зять расстрелян, другой — на фронте, племянница с дочерью под оккупацией, брат мужа в лагере — было о чём спросить у карт. Приходили погадать соседки, к чему отец относился неодобрительно.

На базаре бабка познакомилась с семьёй Попенок, которые подзадержались и на ночь глядя не могли ехать за сорок километров в свою Успено-Юрьевку. Разумеется, пригласила их переночевать; Попенки стали останавливаться у Саввиных всегда, когда приезжали на базар.

Бабка оправдывалась тем, что они дёшево продают ей гусей — по пятьдесят рублей. Правда, тётя Лариса смеясь рассказывала, что как-то случайно увидела, что таких же гусей на базаре они продавали по 45 рублей.

Их лошадь, конечно, всю ночь хрупала саввинское сено, съедая пятидневную коровью норму, но об этом тоже говорили со смехом. Недели три в доме жила дочь Попенок: Месяца три на бабкином сундуке жила старуха, вдова расстрелянного омского генерал-губернатора Антон забыл только — царского или колчаковскогоговорившая, что у неё рак и что она умрёт вот-вот, и просившая только немного подождать, но всё что- то не умирала.

Так как никто в доме больше не болел, Антон пересыпал пилюли в бумажный фунтики отдал старухе. Бабка потом пристроила старуху в дом престарелых в Павлодар, где та умерла в возрасте ста двух лет и где её ещё застала Тамара, попавшая в этот дом после смерти деда и бабы через два десятилетия.

Из людей света, как их называла бабка, знакомых у неё было двое: Вильсон была единственная, кто вместе с бабкой пользовался всеми предметами её столового прибора; перед её визитом бабка отказывалась от своего яйца, чтобы сделать ей яичницу стрелягу-верещагу: Была она немолода, но всегда ярко нарумянена, за что местные дамы её осуждали.

Она была замужем за англичанином, но когда её двадцатилетний сын утонул в Темзе, не захотела видеть Лондона ни одного дня! И вернулась в Москву. Год шёл мало подходящий, тридцать седьмой, и она вскоре оказалась сначала в Карлаге, а потом в Чебачинске; жила она частными уроками.

Она, видимо, хотела сказать: Впрочем, для этих людей всё едино — что Фраже, что Фаберже. Когда она сталкивалась с подобной возмутительной мелочью, её покидала вся её воспитанность.

Как-то в библиотеке, куда бабка по утрам носила внучке Ире банку молока, бабка, ожидая, пока та отпустит читателя, услыхала, как он сказал: Бабка встала, выпрямилась и, гневно бросив: Поскольку было ясно, что рано или поздно все должны попасть в лагерь или ссылку, живо обсуждался вопрос, кто лучше это переносит.

Племянник графа Стенбок- Фермора, оттрубивший десять лет лагеря строгого режима на Балхаше, считал: Казалось бы, простонародью он был второй человек, употреблявший это слово тяжёлый труд привычней — ан. Месяц-другой на общих — и доходяга. А наш брат держится. Сразу можно узнать — из кадетов или флотский, да даже из правоведов. Угадывалось это, по словам Стенбока, исключительно по осанке.

По его теории выходило ещё, что они и страдали меньше: Кроме своей деревни или цеха и не видал. Да даже и партиец-начальник: Мой отец — потомственный дворянин, а был сильнее любого мужика, хоть физически работал только летом, в имении, да и лишь до того случая случаем назывался роковой день, когда отец проиграл именье.

Лукасевича, изобретателя керосиновой лампы, действительно в е годы прошлого века знавал прадед Антона. Мари Кюри, урождённая Склодовская, была троюродной сестрою бабки в девичестве Налочь-Длусской-Склодовской ; бабка бывала в доме её родителей и даже жила там на вакациях в одной комнате с Мари. Позже Антон пытался выспросить у бабки что-нибудь про открывательницу радия.

Но бабка говорила только:. Англичанка рассказывала, какими сильными были английские джентльмены. В конторе какой-то шахты в Южной Африке всем предлагали поднять двумя пальцами небольшой золотой слиток. Поднявший получал его в подарок. Фокус был в том, что маленький на вид слиток весил двадцать фунтов.

Рабочие-кайловщики, крепкие негры, пробовали — не выходило. Поднял, конечно, англичанин, боксёр, настоящий джентльмен. Посмотри на своего деда. Ты б видел своего прадеда, отца Льва! Дед привёз меня в Мураванку, их именье, в сенокос.

Отец Лев — на верху стога. Видел, как вершат стога? Один вверху, а снизу подают трое-четверо. Не успел, устал — завалят, навильники у всех приличные. Но отца Льва было не завалить — хоть полдюжины под стог ставь. После таких разговоров перед сном подходило бормотать стихи: Села в детская песенке 7 букв ответ в рондо И надела ротондо.

Как быстро, без всяких телефонов, распространяются здесь слухи. Уже на второй день стали приходить знакомые. Первой нанесла визит давняя подруга матери — Нина Ивановна, она же домашний врач.

Именно так она рекомендовалась, бывая проездом в Москве: Почему — было неясно. В детстве Антон не болел ничем и никогда — ни корью или скарлатиной, ни простудой, хотя начинал бегать босиком ещё в апреле, по весенней грязи, а кончал — по осенней, октябрьской; в мае купался с Васькой Гагиным в Озере, цепляясь за ещё плавающие голубые льдины. Его двоюродные сестры и братья болели коклюшем и свинкой — он не заражался, хотя подъедал за ними молочную манную кашу с вареньем, которую им было трудно глотать из-за распухшего горла.

Даже оспа почему-то у него не прививалась; на третий раз медсестра сказала, что больше не будет на этого странного ребёнка переводить дефицитную вакцину. Антон и взрослым никогда не болел, и первая жена, часто хворавшая, в том его упрекала: В Чебачьем Нина Ивановна была человек известный: Когда маленький соседский сын, наевшись сладких плодов белены, помер, устроила в детской консультации щит, куда дед приклеил высушенный по всем гербарным правилам и выглядевший, как живой, куст, под которым мама красиво-зловещим шрифтом написала чёрною тушью: Пили редкостный напиток — индийский чай со слоном, Нине Ивановне его дарили бывшие пациенты.

Вспомнили её бедную дочь. После войны Нина Ивановна уехала ненадолго в Москву — что-то решать с бывшим мужем. Десятилетняя Инна занозила ногу, начался сепсис, без Нины Ивановны не достали редкий тогда пенициллин. Нина Ивановна всегда носила с собою её фотографию — в гробу. Во время войны Нина Ивановна как педиатр была прикреплена к Копай-городу: Я стою во дворе, у калитки.

По улице движется нескончаемый обоз. Мне мешает смотреть штакетник калитки, но я боюсь выйти на улицу, потому что про чеченцев всё знаю — по колыбельной, которую мне перед сном поёт бабка: Надо мной смеются, но через несколько месяцев оказывается, что младенец был прав.

Одеты они совсем не по погоде — в какие-то лёгкие куртки с нашитыми как бы трубками, обуты в тонкие, как чулки, сапожки. Про погоду дед знает всё — он начальник и единственный сотрудник метеопункта, который располагается у нас же во дворе; дед бродит между приборами, смотрит в небо и четыре раза в сутки передаёт сведения в область, долго крутит ручку телефона, висящего на стене в кухне.

Мне сразу становится холодно, хотя одет я в тёплую обезьянью дошку и меховую шапку, поверх которой натянут ещё башлык-будённовка и крест-накрест обвязан шерстяной шалью.

Чеченцев ингушей выгрузили в голой степи, они нарыли себе землянок-нор — Копай-город. Рассказы Нины Ивановны о жизни в выдолбленных в мёрзлом грунте и накрытых жердями землянках, где по утрам в в детских песенке 7 букв ответ находили младенцев с инеем на щеках, были страшны. В первые же дни новосёлы образовали кладбище — за два-три года оно сравнялось с местным, которому было сорок лет.

Разъяснениям НКВД, что чеченцы ингуши все поголовно сотрудничали с немцами, чебачинцы, ссыльных повидавшие, не верили и поначалу к спецпереселенцам относились сочувственно, давали лопаты, носилки, вёдра, детям — молоко. Но отношение быстро стало ухудшаться. Началось с мелкого воровства: Чеченские нищие были странные: У бабки на базаре отстегнули старую огромную медную английскую булавку, которою она очень дорожила — таких теперь не делают, а она скалывала ею концы пледа в мороз. Их ловили, но за мелкое воровство не судили.

Но вот в Котуркуле свели корову, потом в Валентиновке — ещё одну. Лесник в Джаламбете встретил грабителей с ружьём — его застрелили из этого ружья. В том же Джаламбете увели двух коров и убили их хозяина. Рассказывали, что под Степняком вырезали целую семью. Самый большой конфликт с чеченцами возник года через два после войны. Чеченские парни не хотели, чтоб их девица встречалась с русским трактористом, Васей, который пахал недалеко от Копай-города.

Она сама бегала в поле, но чеченцы не сказали ей ни слова, а пошли прямиком к трактористу. Двухметровый богатырь Вася, про которого говорили, что кулак у него с тыкву, послал их, завязалась драка, двум он мурсалки размазал, но их было пятеро, и вскоре Вася уже лежал и охал возле гусениц.

Чеченцы как-то быстро, без шума, собрались возле магазина, у всех на поясах кинжалы, и молча двинулись на трактора. И быть бы большой крови, но, по счастью, в магазине оказался мамин ученик Хныкин, бывший командир разведроты.

Хныкин не боялся никого и. Он стал перед гусеницами переднего трактора — и остановил. Но они хоть и абреки, а простоваты. Да и представить не могли, что в такую толпу идёт безоружный. Тем более в офицерском кителе. Поговорил с двумя, молодой переводил. Те сказали что-то, каждый буквально по два слова. Все повернулись молча и ушли. Ну а я — к нашим ребятам, уговаривать. Василий помог — явился, оклемавшись. Зла на них, толкует, не держу. Любовь — дело сурьёзное. Я тоже двоим сопатки их абрекские погладил, только хрустели… Добродушный он, Вася.

Говорили, что в банде Бибикова, отличавшейся особой жестокостью, состояли в основном чеченцы. Потом выяснилось, что нерусских там вообще было только двое: Про Бибикова Антон вспомнил, когда пришла его одноклассница Аля и они пили чай — она тоже принесла со слоном.

Мать Али лежала на дне телеги, её голова была страшно запрокинута, вместо горла зиял кровавый провал. Стайка ребят стояла поодаль; все молча, зачарованно глядели в телегу. Учительница Тальникова в день зарплаты возвращалась поздно вечером в своё село. В первом перелеске дорогу её лошади — по древнему разбойничьему обычаю — перегородили несколько мужчин.

Отобрали покупки, сумочку с деньгами. И уже было отпустили, но учительница вдруг узнала главаря — своего бывшего ученика: И тебе не стыдно, Бибиков? На суде Бибиков мрачно буркнул: Кто за язык тянул? Дед нашёл в энциклопедии, что чеченцев — полмиллиона, и с карандашом в руках высчитал, сколько сотен эшелонов надо было оторвать от военных перевозок, чтобы их вывезти. Не делитесь, прошу вас, ни с кем результатами ваших выкладок.

Отец намекал на то, что его уже вызывали в эту организацию по поводу пораженческих высказываний деда. Но материалы попали тогда в руки бывшего дедова ученика и пока что всё обошлось.

Чеченцы были последней из волн ссыльно-поселенцев, с начала тридцатых годов накатывавших на Чебачинск. Первой были кулаки из Сальских степей. Наслышанные об ужасах холодной Сибири и тайги, они после своих супесей и суглинков шалели от полуметрового казахстанского чернозёма и дармового соснового в детская песенке 7 букв ответ.

Скоро все они построили добротные пятистенки с глухими бревенчатыми заплотами на сибирский манер, завели обширные огороды, коров, свиней и через четыре-пять лет зажили богаче местных. Не могут не работать. Вон что про Кувычку рассказывают. Старший сын старика Кувычки, рассказывал его сосед по воронежской деревне, когда, женившись, отделился, получил три лошади.

Вставал затемно и пахал на Серой. Когда она к полудню уставала, впрягал в плуг Вороного, который пасся за межой. Ближе к вечеру приводили Чалого, на коем пахал дотемна. Через два года он уже считался кулаком. И жён взяли из работящих семей. Сам пьёт, отец пил. Бедняк — в кабак, кулак — на полосу, дотемна, до пота, да всей семьёй. Понятно, у него и коровы, и овцы, и не сивка, а полдюжины гладких коней, уже не соха, а плуг, железная борона, веялка, конные грабли. На таких деревня и стояла… А кто был в этих комбедах?

Та же пьянь и голытьба. Не успеют телеги с ними за околицу выехать, как уже сундуки потрошат, в детской песенке 7 букв ответ тащат, самовары…. Дедова политэкономия была проста: Неясно ему было только одно: А тут все магазины, универмаги, внешняя торговля — принадлежат государству.

С начала тридцатых в Чебачинск начали поступать политические. Самый первый был Борис Григорьевич Гройдо, заместитель Сталина по национальным вопросам — его имя Антон потом нашёл в красной Большой советской энциклопедии. Лагерь построили, она написала про него книжку, туда ездили дети деятелей Коминтерна.

Лесную как идеолога такой структуры выслали в Казахстан. После убийства Кирова из Ленинграда поступило несколько дворян, появились Воейковы и Свечины. С Дальнего Востока привезли корейцев. Ссыльно-поселенцы с первых дней бывали буквально потрясены: Правда, он считал, что в равной степени дело тут и в кумысолечении — косяки кумысных кобылиц паслись. Кумыс был дёшев, продукты тоже; ссыльные отъедались и поправляли здоровье. Профессор Троицкий, ученик Семёнова-Тянь-Шанского, утверждал, что знает, как это произошло: Но Чебачинский район был узким языком, которым горы, лес, Сибирь последний раз протягивались в Степь.

Она начиналась в полутораста километрах, на карте неспециалисту это было не понять. А до самой Степи раскинулся райский уголок, курорт, казахская Швейцария. Когда Антон студентом попал на Рицу, то страшно удивился её славе: Перед в детскою песенке 7 букв ответ поступила латышская интеллигенция и поляки, уже в войну — немцы Поволжья.

Чебачинцы верили слуху, что когда НКВД выбросил там ночью парашютистов, переодетых в фашистскую форму, местные немцы всех попрятали.

Но депортированные рассказали, что не было и самого десанта. Немцы устроились лучше, чем чеченцы: Много было интеллигенции, которой разрешалось преподавать кроме общественно-политических дисциплин. Математику у Антона в классе одно время вёл доцент Ленинградского университета, литературу — доцент из Куйбышева, физкультуру — чемпион РСФСР по десятиборью среди юношей.

Преподавателем музыки в Доме пионеров состоял бывший профессор Московской консерватории, в местных больницах и диспансерах работали ординаторы из Первой градской, больницы Склифосовского, ученики Спасокукоцсого и Филатова.

Но власти, видимо, считали, что Северный Казахстан интеллектуально всё ещё недоукомплектован: Как-то отец читал академикам лекцию о Суворове. Антона он взял с собой — прокатиться в розвальнях нa лошадке мохноногой по заснеженному лесу. За лекцию полагалось три килограмма муки. Возле маленького домика, где был академический распределитель, стояла небольшая, необычно молчаливая очередь. Отец отвёл Антона в сторону. Это академик, великий учёный.

Я вытягивал шею и таращился изо всех сил. Старичок с кошёлкой и сейчас стоит у меня перед глазами. Как я благодарен за это отцу. На первом курсе университета Антон узнал, кем был этот старичок, не спал по ночам от волненья при мыслях о ноосфере, от гордости за человеческий ум; за то, что такой человек жил в России; сочинял про этот эпизод плохие стихи: И казахстанский ветер адский.

Ходили разные слухи об академиках: Дед смеялся и не верил. Но много позже Антон узнал, что великий буддолог академик Щербатской, умерший в Боровом, незадолго до смерти читал лекцию, где в числе прочего говорил о левитации; до августа сорок пятого в том же Боровом жил кораблестроитель академик Крылов — необыкновенный знаток русской обсценной лексики он считал, что подобные выражения у матросов английского торгового флота знамениты краткостью, но у русских моряков превосходят их выразительностью.

Отец и Гройдо спорили, откуда отсчитывать традицию высылки в Казахстан: Из всех новых административных насельников интеллигенция, по наблюдениям Антона, ощущала себя наименее несчастной, хотя её положение было хуже, чем у кулаков, немцев или корейцев: Но многие из них, как ни странно, совсем не считали свою жизнь погибшей, а скорей наоборот.

Шахматист Егорычев, знаменитый в городке своим мощным тепличным и поливным огородничеством, а также как страстный книгочей, признавался Антону уже в глубокой старости — я был счастлив, что меня отлучили от игры в бисер. Отец Антона, Пётр Иваныч Стремоухов, был одним из немногих в городе интеллигентов, попавших в него по своей воле. Его старший брат, Иван Иваныч, организовал в м году в подмосковном Царицыне одну из первых в России радиостанций и был её бессменным научно-техническим руководителем, главным инженером, директором и ещё кем-то.

В м году заместитель написал донос, что его начальник в м году предоставил эфир врагу народа Троцкому. Да меня и не спрашивал. То ли донос был уж слишком бессмысленным, то ли времена ещё относительно мягкие, но Ивана Иваныча не посадили, а только уволили со всех постов. Средний брат принадлежал когда-то к рабочей оппозиции, о чём честно писал во всех анкетах.

В тридцать шестом его арестовали он просидел семнадцать лет. Не смогут — слишком много дел в столице. И — исчез из поля зрения. Он завербовался на стройку социализма — возведение крупнейшего в стране мясокомбината в Семипалатинске, и не мешкая выехал туда вместе с беременной женой.

В е годы Антон в юбилей Достоевского попал в Семипалатинск. В первый же день была экскурсия на знаменитый комбинат, где он увидел то, о чём в Чебачинске так мечтал боец скотобойни Бондаренко: Огромных быков, получивших удар в пять тысяч вольт, подцепляли мощными крюками, и они плыли по конвейеру, где с них сразу, с шеи, начинали сдирать шкуру; обнажившиеся сине-розовые мышцы ещё трепетали и дёргались, а следующий съёмщик продолжал стягивать шкуру, как чулок, вниз; одной достоеведке стало плохо.

На фронтоне мясокомбината висел огромный кумачовый транспарант: Мама перевелась в местный институт, отец, хоть и окончил истфак МГУ, работал на комбинате преподавателем слесарного дела, которое знал с детства от своего отца и которому доучивал его великий мастер Иван Охлыстышев. Когда родился Антон, приехала бабка и забрала всех в Чебачинск — курортный город.

Так как историю и конституцию ссыльным преподавать не разрешалось, а отец был единственный в городе нессыльный с высшим историческим образованием, он преподавал эти предметы во всех учебных заведениях Чебачинска — двух школах, горно- металлургическом техникуме, педучилище.

На фронт его не взяли из-за близорукости — минус семь глаза он испортил в московском метро, где сварщики работали без щитков. Но когда немцы подходили к Москве, записался добровольцем, допёхал до областного центра, где доформировывались части дивизии генерала Панфилова, и даже был зачислен на пулемётные курсы.

Но на первой же медкомиссии майор медицинской службы с матерными ругательствами выгнал его из кабинета. Вернувшись, отец отдал в фонд обороны всё, что скопил перед войной на своих трёх ставках. Дед, узнав об этом из местной газеты, такой шаг не одобрил, как и раньше — запись в добровольцы. Да заодно отправит воевать столько же мордоворотов, которые их охраняют.

Отец снова уехал в областной центр, с дедом не попрощавшись. Дед был спокоен и ровен, как. Увидев, как однажды вечером Антон гладит брюки, выбирает галстук, тётя Таня усмехнулась: Валя была его второй первой любовью. Первой считалась Клава — любовь романтическая, с разорванными в мелкие клочки записками, которые полагалось составлять-склеивать по ночам, с цветами, бросаемыми в окно. Это были целые экспедиции вдвоём с верным другом Петькой Змейко верных друзей всегда зовут Петьками.

Сначала, пока ещё не стемнело, полагалось с мрачным видом сделать две-три проходки между домами Клавы и Аси Ася была той, чьи записки склеивал Петька.

Путь предстоял не близкий — между пунктами по промерке шагами считалось километра три. Антон из природной словоохотливости порывался иногда заговорить, но Петька делал знак рукой: Проходки эти были, однако ж, не совсем лишены прагматизма: Сирень годилась не всякая. Во-первых, решительно не подходила сирень из собственного сада — это пошло. Во- вторых, чужая сирень тоже нужна не первая попавшаяся, а только самого высокого качества: В-третьих, сирени надо было.

Требования к букету предъявлялись жёсткие: К полуночи экспедиция завершалась, начиналось собственно действие. Огромные букеты туго обвязывались киперной лентой.

Конечно, к утру он мог и подзавять — и скорее всего; недурно б его доставить в сосуде с водой, но пока это было невыполнимо хотя такой проект и обдумывался. С Асей дело обстояло просто: С Клавой — сложнее: Приходилось заточенной железкой, которую Петька небрежно именовал фомкой сам он к этой операции не допускалсяосторожно вскрывать створку окна.

Забухшее окно долго не поддавалось — и вдруг распахивалось со звуком распечатываемой бутылки; в глубине комнаты что-то белело, что-то угадывалось; именно потому нельзя было, чтобы это видел Петька; сердце начинало биться страшно, сильнее, чем при воровстве чужой сирени и вскрытии самого окна.

Взмах — и букет с влажным шорохом летел туда, где… Минута была пиитическая, но от волнения Антон никак не мог подобрать подходящих строк и приходилось довольствоваться лишь близкими по теме: На другой день, в школе, никакие намёки, взгляды, конечно, не допускались, даже разговаривать с девочками в первые дни, показывал всем видом Петька, не полагалось.

Антона такие отношения очень утомляли, он начинал злиться на Петьку, на себя, на Асю — не на Клаву, а именно на Асю, может, из-за её наивно-безмятежного взора. Впрочем, было и другое. Наивная Ася очень умело, воспользовавшись отъездом родителей, организовала обучение танцам.

Пригласили и третьего мушкетёра — Мишку, или Мята, для него тоже нашли даму одноклассницу Инну, и, как потом выяснилось, именно её он бы и хотел, хотя никому об этом не сказал ни слова. Девочки трогательно показывали, куда класть вторую руку. Некстати вспоминались слова бывшего царского офицера Твердаго: В моё время те, кто этого не соблюдал, удалялись из танцевального зала! Неужели эти девочки, у которых, как говорил покойный Балтер, в каждом глазу по два аборта, того же возраста, что их с Петькой тогдашние подруги?

С Валей всё было иначе, проще. Когда на моей парте освободилось место, она, не смущаясь, попросилась у классной руководительницы: Однажды я ей подарил букетик сирени — совсем небольшой, она зарылась в него лицом, потом подняла голову, глаза были полузакрыты. В первые свои студенческие каникулы Антон приехал в Чебачинск победителем, студентом Московского университета — вопреки всем советам туда поступать даже не пробовать; он черпал славу полными горстями.

С раннего детства Антона восхищали дедовы карманные швейцарские часы с щёлкающей крышкой и календарём, которые он купил после русско- японской войны у одного офицера; за пятьдесят лет они отстали на одну минуту. Дед обещал их подарить, если внук хорошо окончит школу. Антон окончил с золотой медалью. Дед вздохнул, отстегнул цепочку и решительным. Счастье было, как у Френсиса Макомбера, недолгим: Валя была в городе, она ездила куда-то, но не поступила. Пришла на его доклад, он провожал её, она говорила: Он долго целовал её, прижимая к шаткому плетню, мороз был под тридцать, он чуть не заболел, заболела она, несколько дней пролежала в постели.

Он приходил, сидел; она была вся горячая. Как он жалел, что температура не у него, чтобы стало можно подумать: И только за два дня до его отъезда она стала вставать и ходить в халатике, на котором, конечно, была только одна пуговица.

Вечером, умываясь, Антон по детской привычке глянул в серебристо-зеркальный бок старинного дедова рукомойника. Губы были какие-то странные — видимо, их искажал круглый бок. Антон посмотрел в мамино зеркало.

Губы были похожи на красные бабкины подушечки для иголок. Он лёг спать, присвоив себе фамилию Губастьев. Антон выговорил право кормить деда обедом.

Уставя поднос тарелками, он прошёл в дедов покой. Дед лежал высоко на подушках. Это был дедов вопрос, начинать с него не стоило. Доктор Нина Ивановна пеняла: На одеяле лежала привезённая Антоном московская газета. Чтоб переменить разговор, Антон стал пододвигать столичные лакомства.

Раньше дед поесть любил, в семье острили: Ведь что есть жизнь? Познание Бога, людей, искусства. От богопознания я далёк так же, как восемьдесят лет назад, когда отроком поступил в семинарию. Людей — тут никто не знает ничего, двадцатый век это доказал. Искусство — я читал Чехова, Бунина, я слышал Шаляпина.

Что вы можете предложить мне равноценного? Но резервы вводить не пришлось — дед с порога отверг театр как таковой. И даже Чехов — уж такой тонкий по сравнению со всеми драматург — насколько примитивнее в пьесах, чем в рассказах. Оно почти выбилось в высокое искусство. А потом и цвет! И всё было кончено — восторжествовала площадность. Этому будто бы предшествовал такой разговор. Бабка просит его посетить вместе кинотеатр. Вы этого не замечаете.

Великий князь, Святой благоверный князь Александр Невский перед битвой не кладет крестного знамения! Антон хотел сказать, что с середины и в конце войны к этому отношение было уже другое, но дед по пятилеткам не мерил, для него все годы после семнадцатого были одноцветным советским временем, оттенки его не занимали. Что может твоя наука, историк Стремоухов? Ты занимался Пугачёвым как историк. Много изменили в твоём ощущении эпохи её документы? А в детская песенке 7 букв ответ года?

И сколько здесь от случая. Впрочем, даже и так знаем. Историческое бытие человека — жизнь во всём её охвате; историческая же наука давно разбилась на истории царствований, формаций, революций, философских учений, историю материальной культуры. Ни в одном научном сочинении человек не дан в скрещении всего этого — а ведь именно в таком перекрестье он пребывает в каждый момент своего существования.

И сквозь этот прицел его видит только писатель. Область русского поселения — цепочка казачьих станиц — шла по всей северной, кромковой части казахской степи от Урала до Иртыша. Перед войной административно войдя в Казахстан, Чебачинск остался русской, казачьей сибирской провинцией. Местные жители восприняли это как наказанье за очковтирательство: Казахские дома стояли только на нечётном порядке крайней улицы, глядящей в Степь.

Постоянного названия она не имела: Если по радио передавали песню: Село Чебачье, село казачье, в городское звание возвели ещё до войны, но только теперь поселение стало этому званию соответствовать: Тогда, после войны, двухэтажной была только школа, построенная ещё купцом Сапоговым, да несколько домов на станции. Они считались достопримечательностью; объясняя дорогу, махали рукою вдаль и вверх: Всё остальное было не дома — избы.

Полвека для них не возраст, а если изба ставлена на фундаменте — вообще детство. Рубили их из сибирской корабельной сосны её так здесь не называли, а: Лес заготавливали зимою, в апреле ставился сруб, в котором точно пригнанные брёвна медленно и равномерно высыхали, их не вело и не кособочило.

Угол всегда рубили в обло с остатком — в лапу считалось недолговечно. Железная крыша роскошь, крыли тёсом. Антон застал ещё пилку досок вручную. Бревно клалось на огромные, выше человечьего роста козлы, пилили особой длинной пилой, один пильщик стоял наверху, другой — внизу.

И там и там работа была адова. Кровля делалась безгвоздой — доски упирались в долблёные полубрёвна-желоба и пригнетались тяжёлым бревном-охлупнем. К избе примыкал высокий бревенчатый заплот жердяных не ставили и глухие ворота из досок в ёлочку, с двускатным козырьком.

С трудом узнавались места — по тополям, которые школа сажала на воскресниках. Саженцы обгрызали козы, ломали коровы, но мы сажали их снова, они опять гибли, мы сажали опять и опять, и козы сдавались, и уже не верилось, что те слабые прутики стали могучими деревьями, что эти могучие деревья были теми слабыми прутиками. Здесь стояла хибарка Усти, вросшая в землю, с подпертой кольями стеной. Бедных было много — семьи без вести пропавших и не получавших ни аттестата, ни пособия, многодетные в детские песенке 7 букв ответ немцы.

На медосмотре врач, осмотрев Антонова одноклассника Ленау, по которому можно было изучать основные кости человеческого скелета, спросил: Работала она в колхозе, на трудодни не давали почти. Её сын Шурка школу посещал только до морозов — каждый год всё тот же второй класс.

Ходил он с большой торбой из серого грубого холста, за что над ним смеялись много позже точно такую торбу Антон видел в нью- йоркском универмаге, стоила она двадцать долларов и была гораздо хуже. Мать Антона отдала им детские валенки, мало ношенные, но Устя, чтоб не есть одну картошку, променяла их на капусту.

На месте домишки Усти стояла панельная пятиэтажка. Когда я уходил из переулка, пятиэтажка расплылась и растаяла; её место опять и навсегда заняла похилившаяся хибарка Усти. Антон делал крюк к Набережной, где прожил первые шестнадцать лет своей жизни. Улица весной и осенью была грязновата. У всех была мечта: Рассказывали, что у Лёньки-станциря были такие сапоги, будто как бы зеленоватые, литые, но в глаза их никто не.

Там, где было повыше, на лужайках перед домами рано вылезала чистая шелковистая травка-конотопка, на ней лежали по выходным и взрослые, и даже белые рубахи не зеленились. Автомобили не проезжали, подводы — редко, чаще всего — казахов. Весной подле каждой степной низкорослой кобылки бежал длинноногий жеребёнок, а то и второй — уже стригунок, его брали, чтоб не дичал, привыкал, заодно и проминался.

Как скуден был вещный мир их детства. Кукла — одна, две — уже редкость. Дома можно было сказать: Под косогором текла речка, без названья: Купаться можно было только у плотины, на Берёзке, где глубенело сразу; над водой там нависал мощный берёзовый пень, первое острое сожаленье о безвозвратном прошлом: Хотелось, чтоб наклонно, нависно.

Над водой деревья всегда так растут. Грустные ивы склонились к пруду. Что ты, ива, над водами. И достигала середины Речки, и, прыгнув оттуда, они свободно доныривали до того берега. И у какого мерзавца поднялась на неё в детская песенке 7 букв ответ. Вода у берега, на мелководье, тёплая, хорошая, называлась керенская, на середине, в омуте, холодная — колхозная. Что такое керенская, никто не знал, но почему колхозная — мы понимали очень хорошо. К середине лета с краю появлялась первая зазелень, к концу лета протягивалась и к в детской песенке 7 букв ответ Корма, приходя купаться, заталкивал в воду малышню её разгонять.

Не было погожего летнего дня, чтоб на Берёзке не купались Васька Гагин, Юрка Бутаков, Кемпель, Лёка Ишкинов; из воды не вылезали часами. Но Антон иногда, наскоро окунувшись, убегал навестить Вальку Шелепова, который выше по речке, где уже не было огородов, пас телёнка.

Пас ежегодно, ежедневно, все три месяца летних каникул. Только одно лето оказалось свободным: Васька Гагин на следующее лето предлагал ситуацию повторить и обещал найти самой нежной, вкусной и верной в детской песенке 7 букв ответ. Сам Васька, когда на него оставляли годовалую Катьку, немедленно поил её размешанным в молоке молодым маком, и девка спала как мёртвая, к удивленью матери, до вечера. И Валька следил, и на речку только глядел сверху. Большего мученья Антон, полоскавшийся в воде, как утка, целыми днями, представить себе не мог, поэтому и сидел с бедным Валькой на косогоре, а когда особенно зноило, в душном коноплянике — единственном укрытии от солнца: Спустя много лет, когда Антон был на конгрессе по истории бывшего Советского Союза в Амстердаме, во всех кафе его два дня преследовал сладковатый запах, мучительно что-то напоминавший.

На третий, когда ему сказали, что тут легализовано курение марихуаны, он вспомнил: От запаха кружилась голова. Старший брат Вальки Генка, побывший тут недолго, сказал, что надо как-нибудь затащить сюда Люську — полчаса посидит, сама даст. Ближе к воде рос какой-то особенно влипчивый репейник — от рубашки не отодрать, а когда его тебе закатают в волосы — только выстричь. На пролысинах конопляника росли калачики — маленькие сладковатые плоды какого-то круглолистого растения — потом Антон никак не мог его ни найти, ни хотя бы узнать, как оно называется.

Вид не мог внезапно исчезнуть из целой местности — но он исчез. Сразу же за Речкой во множестве росла полынь — разных видов. Дома у Антона веником из одной полыни подметали сени, из другой — комнаты, третья просто висела под иконами и пахла. На берегу можно было набрать сосовой глины — серой, маслянистой, вкусной. Всё остальное время Антон что-нибудь рассказывал: Сначала Антон дорассказал про недочитанного Робинзона, потом на основе этого сюжета стал излагать придуманные.

Сказка была с продолженьями, которые Антон рассказывал Вальке уже осенью, на их сеновале, а зимой — в избе. Антон входил, Валька уже ждал. Залезали на печь, под мягкий волчий тулуп, начиналось продолжение Сказки. Герой вырастал, с острова съезжал, женился, у него рождался сын. Он также довольно рано попадал на необитаемый остров, где проводил, конечно, не двадцать восемь лет, как Робинзон, но тоже значительную часть жизни, пока не вырастал и становился неинтересен.

Пройдя берегом плотины, Антон по тропке стал подыматься вверх. Как всегда, когда приходилось идти в гору, подмывало на полубег — шагом медленно и скучно. Навстречу шла пожилая женщина. Она без всяких предисловий, не стыдясь, заговорила:.

Он на фронте погиб. Такие ходят — переваливаются. А он в гору, вот как вы, всегда побежкой. Антон опять спустился к Речке. За тридцать лет она сильно затиневела, но перед плотиной зеркало было чистое, как раньше.

Что может быть тупее её анекдотов про Пушкина, про Крылова, про композиторов: На бровке речного оврага стояла электростанция, построенная на месте старого движка. Работал он на мазуте, годовой запас которого хранился тут же и которым давно до маслянистой черноты пропитались обшитые фанерой бревенчатые стены.

Пламя было до неба, собралась толпа, но тушить такое своими силами никому и в голову не приходило. Горели дома, сараи, стога сена, школа, пекарня, детприёмник. Но этот пожар был самый знаменитый.

За плотиной стояли пятистенки и большие крестовые избы — дома высланных раскулаченных. В Чебачинск слали кулаков с Украины, Рязанщины, Орловщины, чебачинских высылали дальше в Сибирь, сибирских — ещё дальше на восток. Хотелось верить, что придумал такое кто-то разумный, если можно говорить о разумности в этом безумии: Дома эти ещё в тридцатые годы получили комбедовцы. Так как дома были большие, то когда начала, работать горсоветская комиссия по устройству.

Подселённых не очень любили, называли: Эвакуированным, как и беженцам в первую германскую, давали какую-то мануфактуру, продукты; местные возмущались.

У местных — огород, картошка, корова. В степи каждый желающий мог взять выделенную норму — 15 соток. Да и больше, никто не проверял. Но — не брали. Эвакуированные считали, что не сегодня-завтра освободят Ленинград, возьмут Харьков, Киев, и они вернутся.

Да и не желали они в земле копаться. Ну, дворяне, кто в детстве жил в имениях. Из интеллигенции — почти. Наша техникумовская литераторша Валентина Дмитриевна — ты её помнишь?

Недалеко от неё поселилась, когда отбывала ссылку, Анастасия Ивановна Цветаева. Так та, ничего сначала не умея, завела потом огород, выращивала картофель, овощи. Но таких было мало. Голодали, продавали последнее, но обрабатывать землю не хотели. Дед над ними посмеивался: Такие высказыванья деда помнил и я, здесь он совпадал с местными, которые презирали приезжих за неумелость, нежеланье копаться в навозе.

Уважали шахматиста Егорычева, построившего в детскую песенке 7 букв ответ и жившего безбедно; власти поглядывали на неё косо, но найти пункт, по которому её можно было запретить, не. К маминой лабораторной уборщице Фросе — у неё была одна комната, но очень большая — подселили семью из Киева: Фрося уступила им свою двуспальную кровать, сама стала жить с дочкой в в детской песенке 7 букв ответ и спать на печке. Вскоре Фрося стала замечать, что у неё как-то быстро стала убывать картошка в подполе.

Кроме жилички — некому. Фрося ей так в лицо и сказала. И лежит себе тихонечко. Жена приходит — скандал! Мой на фронте — мне тоже мужика надо!

А бывало и наоборот. Другую семью — он был мой студент, фронтовик, хромой, Хныкин — поставили к одной старушке, вроде порядочной, присматривала даже за ребёнком. Семья жила неплохо — родители откуда-то с Урала что-то присылали. Старуха жила в кухне, у жильцов в комнате была своя печь. Ребёнок у них был какой-то анемичный, все время мёрз, Хныкин денег на дрова не жалел.

Но он заметил, что его поленница уменьшается, а её стоит. И придумал вот. Мы как раз изучали взрывчатые вещества. Одно из очень сильных — красный фосфор, если его смешать с бертолетовой солью.

Он высверлил полено и туда этой смеси и напихал — украл у меня в лаборатории, напросился помогать ставить опыт и стащил. А когда она крадеными поленьями печь-то затопила, у неё и рвануло — полпечки разворотило. Она к Хныкину, в ужасе. Ну, печь он потом заделал — мастер был на все руки. Рядом с моей лабораторией жила прачка, Федора Ивановна. Бедная, двое детей, муж на фронте. Кроме своей работы, брала ещё из госпиталя бельё — в кровавой коросте, в рвоте и вообще Бог знает в чём… Отмачивала его с золой в железной бочке — ей дали такую бочку, называли — зольник.

Потом, до работы, кипятила в ней же во дворе. К вечеру была еле живая. Но копать-полоть было некогда. Я хорошо помнил Федору — крупную тётку с большими, распухшими красными руками; у бабки такие руки были только после двухдневной стирки раз в две недели, у Федоры —. По Набережной в распутицу было ни пройти ни проехать. Но зато летом проезжая её часть покрывалась подушкой мягкой, как пух, пыли. Слабый дождик пробуровливал в ней лишь частые, как в дуршлаге, дырочки.

После острокаменной дороги с Сопки или надречных склонов с жёстким послепокосным пырейным остьем, колючим молочаем или целых плантаций крапивы клич звучал: Они тонули в пыли — тёплой серой или горячей чёрной — по щиколку, наслажденьем было медленно брести, взрывая тут же опадающие крохотные воронки-бурунчики. Ну а если проезжала одна из двух чебачинских полуторок, столб пыли подымался до крыш, и, пока не осел, в него требовалось успеть заскочить; Ваську за такое развлеченье дядька протягивал костылём.

В этой пыли нежились куры и трепыхались воробьи. Воробьёв не любили — они склёвывали вишню, выклёвывали подсолнухи, не боясь, как прочие нормальные птицы, огородных пугал. Вызорить воробьиное гнездо не считалось грехом. Когда они раз в несколько лет собирались тучами на свои воробьиные базары отец говорил: Воробьёв собиралось столько, что наверняка они слетались из Батмашки, из Котуркуля, с Карьера, может, даже из Успено-Юрьевки — кто их предупредил, что в этом месте, в этот день и час?

Кто объяснил, как для жизни вида важен такой межродственный обмен? И дед в сотый раз застывал с разведёнными руками перед божественным таинством целесообразности Природы. Под нелюбовь к воробьям чебачинцы подводили историческую базу. Когда Христа распинали, римские воины рассыпали гвозди. Воробей подпрыгивал, подавал их палачам и чирикал: Легенда хороша, говорил дед, но несколько портит её то, что воробей отнюдь не единственная прыгающая птица — так передвигаются и снегири, и синицы, и все, у кого вместо двух как бы на шарнире берцовых костей — одна, отчего они и не могут ходить.

Свинья закопала Христа в сено, а лошадь сено съела, его нашли, и он сказал свинье: Апокриф возник явно в среде тощей российской однолошадности. Последним в переулке был дом Кемпелей-колбасников: Был он и слесарь, и кузнец, и водопроводчик, сыновья его тоже умели всё. В труд-армию, где немцы гибли в детскими песенке 7 букв ответ, Кемпеля не взяли как слишком старого, детей — как слишком молодых, семья выжила, обстроилась, сыновья после войны переженились — на.

Пел старший сын Ганс, механик на пар- мельнице, аккомпанировала его сестра Ирма, повариха. На работе и во дворе он всегда был весьма лохмат. Но когда появлялся на крыльце с идеально гладкими волосами, все знали: Любил Кемпель-сын и русские песни, пел знаменитую. О, du meine Seele Rote Mademuaselle!

Антону вместо этой мадемуазели сильно хотелось вставить: Но голос был хорош; когда через много лет Антон услышал Фишера Дискау, а позже — Германа Прая, он почувствовал знакомое — так Шуберта умеют петь только немцы. Переулок выводил к Ленинской, бывшей Дворянской, к центру. На углу стоял городской кинотеатр имени Сакко и Ванцетти. Был ещё железнодорожный — имени Клары Цеткин. Ссаки располагались в длинном приземистом здании, но с высокими потолками внутри — бывшем оптовом амбаре-складе купца Сапогова.

Кинотеатр был знаменит тем, что из него трудно было выйти. Огромные двустворчатые двери в торце заколотили — там висел экран, выход сделали через узкую боковую дверь, раньше через неё входили-выходили грузчики и конторщики Сапогова. Рассчитанная на тридцать человек, она не могла быстро выпустить пятьсот. Народ давился, Антона раз сильно поприжали, мама перестала пускать его одного.

Ходатаем выступил Василий Илларионович, заявивший, что не сходя с места сей секунд скажет Антону точно, когда скоро конец фильма. Как пойдут строем трактора и трактористы запоют что- нибудь хором, шапку в охапку — и на выход.

Тоже строем, во весь экран. Я сразу и догадался. И все песню пели: Но дело было в том, что Борька Корма без помощи бабуинов воспроизводил этот крик со всеми его дикими руладами с абсолютной точностью.

Потом Антон видел другие фильмы на этот сюжет. Старый ему нравился. То, что делают новые Тарзаны, овладевшие современным оружием, в боевиках делает любой Сталлоне. Городской кинотеатр — он же клуб и городской театр — был известен ещё историей с занавесом. Его подарила Чебачинску певица Куляш Байсеитова, вернувшись с прославившей её первой декады казахского искусства в м году в Москве Антону очень нравилась её знаменитая песня с припевом: Занавес был огромный, вишнёвого рытого бархата.

Сапоговские пудовые замки на мощных пробоях железных дверей оказались целы: Недели через две егерь Оглотков, мотаясь по Степи по своим егерским делам, заехал в цыганский табор, недавно раскинутый возле областного центра, в ста верстах от Чебачинска. Цыгане поразили Оглоткова роскошными бархатными шароварами бордового цвета, которые носили все мужчины табора; зрелище — умереть не встать.

Табор оказался тот самый, что стоял недавно под Чебачинском, у Каменухи. Нарядили следствие, цыгане божились и целовали кресты, что купили материю у других цыган, которые теперь гуляют в Степи далеко-далеко. Фамилия у всех в таборе была одна: Дальше дорога лежала мимо школы — тоже бывшего дома Сапогова. После обеда, когда дед отдыхал, Антон забирался к нему на широкий топчан. Над топчаном висела географическая карта.

Между делом, незаметно дед выучил его по этой карте читать не по слогам, а по какой-то его особой методике, сразу целыми словами. Как-то зимою дед лежал на своём топчане, укрывшись овчинным тулупом. Мне больше нравился мягкий волчий, как на лежанке русской печи у Вальки Шелепова, и однажды отец Карбека, лесник, предлагал такой же прекрасный тулуп, но дед отговорил всех: Газету эту дед в руки брать не любил, и когда говорил: Надо отдавать сразу во второй.

Антон подошел к печке-голландке и, вынув из кармана мел там держать его бабка не разрешала, но Антон надеялся, что мама этого не знаетнаписал на её блестящей чёрной жести: Тетрадки у него не. Писали они с дедом всегда мелом на той же голландке. Он очень старался, но получилось плохо. Было решено, что Антон идёт осенью этого года во второй класс, а дед начинает немедля, после дня рождения Антона, с 13 февраля заниматься с ним науками не на топчане, а как полагается, за столом, и не когда захочется, а каждый день; чистописание будет контролировать мама как бывшая учительница начальной школы.

За столом всё же почти не сидели — дед считал, что усвоение гораздо успешнее происходит не за партой. Мама не соглашалась, потому что без парты и правильного держания ручки, конец которой смотрел бы точно в плечо, нельзя выработать хороший почерк. Её учили чистописанию ещё старые гимназические учителя; такого идеального почерка Антон не видел больше.

Бабка рассказывала, что когда она приносила деду завтрак в трёх салфетках: Всё выглядело точь-в-точь как у деда и на картине передвижника, только у деда не было ковров и толстых разноцветных полиморфных пуфиков, разбросанных у американцев по всему интерьеру — видимо, в них особенно проявлялось новейшее слово современной педагогики.

Басни Крылова всегда разыгрывались в лицах: Волк — в волчьей шубе, Ягненок — в вывороченной овчинной. Уроков как временных отрезков с обязательной сменой предмета не существовало — иногда басенный театр занимал всё учебное время этого дня, зато другой могли целиком посвятить грамматике или математике: Географии и естествознанию дед обучал не в классе, а на прогулках в лесу: Дед учил определять высоту деревьев, а когда задирали головы, пользуясь случаем, рассказывал, на какой высоте стоят облака перистые cirrus и на какой — перисто-кучевые cirro-cumulusчем оперенье малиновки отличается от оперенья иволги, какие и где у них гнёзда, учил распознавать их голоса, кстати сообщая, что кукушка кукует, не раскрывая клюва.

Рассказывал, как исландцы добывают гагачий пух. Этот пух — подстилка в гнезде гаги. Они её вынимают, заодно забирают и яйца. Птица опять устилает своим пухом гнездо и снова несёт яйца. Всё забирают во второй раз — из десятка гнёзд можно собрать до полутора фунтов пуха.

Но в третий раз уже не берут — за это дед исландцев очень хвалил, Антон не понимал. В доколумбовой Америке не было пчёл — их завезли европейские поселенцы; слона нельзя было застрелить из ненарезного ружья — только из винтовки, с её изобретеньем для гигантов настали плохие времена; число особей мушек во всяком их рое над озером Виктория превышает число.

Про львов интересных историй было. Дарий освободил пророка и велел почитать его Бога, а врагов его бросить в ров, где львы понятно что с теми сделали.

У колибри сходство с пчелой не только в том, что она почти такая же по размеру. Она и питается нектаром. Впрочем, в Австралии есть целое семейство птиц, которые тоже высасывают нектар, они так и называются: Когда в этот приезд Антона Тамара стала хвастаться, что им провели водопровод, и он засмотрелся на водяную воронку в раковине, дед сказал: Тут же объяснил, почему стал плох чай: Дед постоянно пополнял в сознании Антона — как бы сейчас сказали — Книгу рекордов Гиннесса в природе, рассказывая про всё самое-самое: Только растения плохо помнил Антон, это была дедова стихия, по второй профессии он именовался учёный агроном, их называл то по-русски, то по-латыни; запоминались названья совсем не латинские — когда про беловатый гриб, испускавший из себя облако вонючей пыли, дед, поколебавшись, сказал: Латинское наименование у гриба, впрочем, выглядело тоже как-то сомнительно: Иногда дед говорил нечто не очень понятное, но Антон тоже слушал внимательно и по привычке запоминал:.

И тогда Природа будет не только строга, но и дружественна. Результаты метод деда, видимо, давал прекрасные: Пасхи он был согласно представлению Министра Народного Просвещения пожалован Большой Золотой медалью Великого князя для ношения на шее. Правда, старики расходились во мнениях: Золотые медали всегда носили только на Александровской ленте!

На эту медаль бабка в девятнадцатом году. Уроки начинались с арифметики. Навстречу им — один гусь. Вот если б было ещё столько, да ещё полстолька, да ещё четверть столька, то было бы сто. Сколько гусей было в стае?

Но недолго ему пришлось наслаждаться: Силен проснулся, вырвал у него урну и потопил своё горе в остатках вина. Бахус пил в течение трёх десятых того времени, какое нужно было бы Силену одному, чтобы выпить целую урну. Дальше шла в детская песенке 7 букв ответ — писали тоже на печке, потому что можно было стирать, например, мягкие знаки в предложении: Писали и другие интересные фразы — если читать наоборот, выходило то же самое; называлось: Самый лучший был придуман поэтом Державиным, стихи которого деду очень нравились, а Антону — нет, но за эту фразу Антон поэта очень зауважал: Некоторое время Антон колебался: Или другие разные штуки.

Не скрыл дед и потясающее слово, с которым связана страшная тайна. И один дед знал второе. Однако пред-упредил, что больше его никому нельзя называть. Дед этого не исключал, но главное состояло в другом: Сам дед до этого времени дожить даже и не думал, но полагал, что доживёт Антон, проверит и скажет: Дед, ты оказался точен: Потом Антон читал вслух — рассказы Толстого.

Дед к этому времени начинал подрёмывать, но когда Антон, желая ускорить дело вслух читать он не любил — слишком медленнопропускал фразу-другую, дед, не открывая глаз, сонным голосом её вставлял. Чтоб отбить время от скучного чтения, Антон спрашивал что-нибудь повеселее. Храпесидиями в семинарии назывались ягодицы. Было для этого ещё одно слово, даже лучше первого: Наказаний у деда было два: Второе было самое тяжёлое; когда дед его однажды применил, Антон до полуночи рыдал. Ещё — ещё устроили главный банк для купцов, где они могли брать деньги, чтоб лучше торговать.

Изгнание Наполеона, взятие Парижа!. Да, история у вас с дедушкой какая-то немасштабная…. Два раза в неделю было чистописание. В мае был экзамен. Старая учительница Клавдия Петровна должна была проверить, может ли Антон идти во второй класс.

Экзамен почему-то состоял только из диктанта: Мы ходили на площадь. Клавдия Петровна прочитала, что написал Антон, исправила что-то красными чернилами и ещё долго молча смотрела в тетрадку. Дед ответил, что твёрдый знак. Первого сентября я с огромным и слегка кособоким телячьим ранцем, который шили всей семьёй, в трофейных, застёгнутых под коленками брючках-гольф, шёл в школу. Но на уроке почему-то долго копались в примерах на сложение и вычитание в пределах сотни — над тем, что мы с дедом делали устно.

Видимо, дроби должны были переводить на следующем уроке. Но и на другой день занимались тем. На уроке письма ни о каких частях речи и разборе по членам предложения, чего я тоже побаивался, не было и помина. Дед, не преподавав в начальной советской школе, имел смутное представление о её программе и по ошибке подготовил Антона до четвёртого класса включительно. Во втором классе делать ему было нечего, уроков он не готовил, целыми днями играя в лапту или штандер — игру, которой научил всех Кемпель.

Но за первую четверть все оценки были отличные, только по военному делу была двойка. Отец пошёл в школу. Там он, во-первых, поговорил с Клавдией Петровной, которая ставила пятёрки ученику, за два месяца не открывшему учебник и превратившемуся в бездельника.

Во-вторых, он поговорил с военруком Корендясовым. Военрук не поленился показать, как поворачивается Антон. Пяткой-носком там и не пахло. Вечером пришёл Бондаренко — отставной капитан, а ныне боец скотобойни. Но новую свою профессию он всё равно не любил и говорил, что занимается ею только по необходимости, так как, кроме стрельбы из всех видов оружия, ничего больше не умеет; его мечтою был электрический скотоубой, как на знаменитых чикагских бойнях.

По слухам, это собирались ввести на Семипалатинском мясокомбинате том самом, который до войны строил отец Антона и где потом падала в обморок в детская песенке 7 букв ответ по реализму Достоевского. Бондаренко пришёл в форме, с орденами, в сверкающих хромовых сапогах работы сапожника дяди Дёмы; пробелы военной подготовки Антона за первый класс были ликвидированы в полчаса.

К тому, что в школьном задачнике и, очевидно, вокруг, нет никаких купцов и фабрикантов, а есть колхозники, юннаты, стахановцы, и надо высчитывать, сколько гектаров, а не десятин они засеяли и сколько тонн, а не пудов отгрузили за в детскую песенке 7 букв ответ. Стихов этих Антон не знал, они ему понравились, и он сразу их запомнил — он всегда запоминал стихи, которые нравились, с первого раза. И Васька Гагин прочитал хорошее стихотворение:. Антон осмелел и тоже поднял руку.

Теперь он это делал как следует: Другое время наступило нескоро. Антон обучил этой песенке дочь Дашу, однако пела она её только дома и то стеснялась. Но недавно внучка Антона спела её на ёлке; песенка молодой учительницей была одобрена. Какие-то казусы всё время случались на уроках истории СССР в четвёртом классе. Рассказывая про жизнь древних славян, Антон бодро затарабанил по Иловайскому: Класс, питавшийся преимущественно картошкой, грохнул хохотом.

В другой раз Антон, освещая революционную ситуацию в деревне, сказал:. Этого Антон не. Но дед всегда говорил только так: Слово исчерчивалось красными чернилами, выводилось на доске. Васька всматривался, вытягивал шею, шевелил губами. Из своего орфографического опыта он сделал незыблемый вывод: Все исключения, непроизносимые согласные, звонкие на месте произносимых.

В четвёртый класс измученная Клавдия Петровна перевела Ваську с ереэкзаменовкой по русскому языку. Васькин дядька родителей у него не было отчесал его костылём. И пообещал повторить воспитание осенью, если Васька не перейдёт в следующий класс. Надо было Ваську выручать. Мы стали писать с ним диктанты.

Результат первого был ошеломляющ. В тексте из ста слов мой ученик сделал сто тридцать ошибок. Дед посоветовал, проработав их с Васькой, ту же диктовку повторить. Васька сделал сто сорок. Дед сказал, что за тридцать пять лет преподавания такого не видывал — даже в партшколе и на рабфаке.

Мне тоже с тех пор приходилось читать разные тексты — заочников, слушателей ветеринарных курсов, китайцев, вьетнамцев, студентов с Берега Слоновой Кости, корейцев.

Ничего похожего не было и близко. Думаю, и не. Васька был гений и как всякий гений был неповторим. Это был мой лучший друг. Когда в четвёртом классе Вася бы написал: Мы во всём помогаем друг другу.

Однако дальше, когда следовало осветить уже Васькину помощь другу, то есть мне, писанье застопорилось. В памяти всплывало что-то не то: Или вспомнилась история со штанами.

Была такая весёлая забава: Узел затягивают двое — вроде перетягивания каната. После этого штанину ещё замачивают. Развязать такой узел детскими пальцами и зубами практически невозможно. Я энергично приступил к описанию подобного эпизода, где главным героем был Вася. Начало своей художественностью мне понравилось. Но дальше пошло хуже: Это была уже неприкрытая правда. Но что-то главное из масштабов Васиной услуги всё же ускользало.

Я долго грыз конец ручки, выплёвывая голубую краску, и закончил: Получалась уже полная чепуха. Но сочинение не могло остаться без конца. Не миновать было обращаться к деду.

Правда, он мог сказать: При этом дед особенно хмурил брови — как всегда, когда усиливался не рассмеяться. Но я очень торопился, и мне было не до дедовых бровей. Объяснить это было сложно. Но я всё-таки выдавил:.

Когда в этот приезд Антон её навестил, ей, как и деду, было за девяносто, она уже не помнила ничего и Антона. Но когда он произнёс: Надо ж было изобрести! Но прославился Василий не своей орфографией, с которою был знаком лишь узкий круг. Славу ему принесло художественное чтение стихов — его главная страсть. На уроках он о чём-то думал, шевеля губами, и включался только когда Клавдия Петровна задавала на дом читать стихотворение.

Он выступал на школьных олимпиадах и смотрах. На репетициях его поправляли, он соглашался. Но на сцене всё равно давал собственное творческое решение.

Никто так гениально-бессмысленно не мог расчленить стихотворную строку. Стихи Некрасова Умру я. Жалкое наследство, О родина, оставлю я тебе Вася читал так:. Уж реже солнышко блистало, Короче: Энергичное обобщение в стиховой речи Вася особенно ценил. Имя автора изгладилось из моей памяти.

И гулко бил себя в грудь. Дальнейшую интерпретацию текста за громовым хохотом и овацией разобрать было невозможно.

Васька был гений звучащего стиха. Его пробовали исключать из списка участников очередной олимпиады. Но на совещании директоров школ-участниц зав РОНО Крючков неизменно спрашивал директора нашей школы: Начиная с четвёртого в каждом классе он сидел — всё из-за того же русского языка — по три года.

Дядька после получения очередного известия о второгодничестве вздувал Ваську костылём, после чего воспитательный вопрос считал исчерпанным. К шестому классу это был здоровый летний парень с мощной мускулатурой и широкими плечами. Начиная с мая месяца он ночевал не в избе, а на сеновале. Вскоре туда же переселялась Зинка, его кузина, в свои пятнадцать выглядевшая на девятнадцать. Всё лето Васька жил с ней как с женой они даже ругались по утрам и Зинка, девка здоровая, один раз спихнула Ваську с повети.

Тётку это почему-то не волновало; каждый вечер, после ужина, она командовала: Васька свою связь передо мной не скрывал, но особенно про неё и не распространялся — может, потому, что я смертельно ему завидовал. В шестом классе они вернулись в свою деревню. Почему — никто не. Но Ваське оно чем-то очень подходило. В Антоново время в баню ходили не только со своими вениками. Баня была на месте — краснокирпичное одноэтажное здание со странно, у самой крыши расположенными окнами — чтоб не подглядывали.

Её, как и школу, построил купец Сапогов; Антон долго считал, что благотворитель — такая должность, тот, кто строит главные здания в городе: Всё это были большие дома, из кирпича или могучих брёвен, рассчитанных на вековое стояние. И теперь, в конце века, они стоят так же прочно, не оседают, не гниют, не требуют капитального ремонта. Баня была не просто моечным заведеньем — она была клубом, кафе.

В предбаннике отдыхали после парилки парились жестоко, до морока, выскакивали, как из преисподнейпомывшись, долго сидели в чистых кальсонах, попивая клюквенный морс. И разговаривали — из-за этого Антон с одеваньем всегда сильно запаздывал, слишком много интересного рассказывали, сидел раскрыв рот.

Как-то, услышав, что отец выговаривает ему за это, сидевший на соседней скамейке завернувшись в огромное трофейное полотенце сосед, капитан Сумбаев, солдат пяти войн, как он себя именовал, сказал:. Отменили в младших классах военную подготовку. За сколько может одеться солдат? У кого часы с секундомером? Минута будет — скажешь. Открыв шкафчик, где вся одежда была разложена в невероятном порядке, капитан, как будто и не очень торопясь, надел бельё, галифе, неуловимыми движеньями, как фокусник, в несколько секунд обернул ступни белоснежными портянками, которые до этого были аккуратно расправлены на жерлах сапог, влез, звякнув медалями, в гимнастёрку, затянул ремень и, ещё успев провести по редким волосам гребешком, притопнул и прищёлкнул каблуками.

Антон глядел зачарованно — и больше всего на сапоги, сверкающие, как карагандинский уголь-антрацит. Из-за забора он иногда видел, как Сумбаев чистил их на крыльце. Антон успевал дойти до колодца, набрать воды, сходить ещё раз — капитан, громко плюя и стуча щёткой о щётку, всё чистил. Осенью при чебачинской грязи хватало этого блеска на полквартала, но он чистил всё равно. Отец же — неизменно восхищался.

Сам он тоже придавал чистке сапог большое значенье, варил с помощью мамы гуталин по особенному рецепту, взятому ещё в Москве у знакомого ассирийца на углу Тверской и бульваров. Гуталин получался неважный не тот воск, разве это воск? Баня была клубом, своей газетой.

С точки зренья старшины! Это тебе не вошь на блюде, это промеж нас потереться надо! Тут же сказали, что майор этот — из кулацкой семьи, которая вся кукует где-то на поселении за Уралом, и что через такие стихи её должны бы отпустить или, по крайности, срок скостить — но вряд ли, не зависит, Русланова сидит вон уж.

Может, из-за того, что близко были Карлаг, Долинка и другие большие лагеря, или потому, что в Чебачье приезжали для отбытия послелагерной ссылки из самых разных мест, но осведомлённость жителей была поразительна. И с младых ногтей Антон знал, что Козин отбывает срок под Магаданом, а Зоя Фёдорова — в Дубровлаге, жена Зиновьева отмотала срок и после войны работает воспитательницей в детсаду в Магадане, что сидят жёны Калинина и Молотова.

Рассказывали с таинственными лицами подробности: Фамилия её Антону очень нравилась: Слышал Антон и то, что в войну самые большие посадки и расстрелы были после крупных поражений на фронтах и осенью, когда предстояло собирать урожай, что сажали волнами: Маленьким Антон иногда ходил в баню с мамой. Женское отделение он любил гораздо больше: Но с шести лет мама его брать с собою перестала.

Друзья его продолжали ходить в баню с матерями уже будучи школьниками, и не первого класса, и, бывало, встречали там своих учительниц. Васька Гагин получил однажды намыленной мочалкой по физиономии, когда слишком долго рассматривал старшую пионервожатую — ещё шею вытянул, гадёныш.

Антона отправляли мыться с дедом. Самое лучшее в бане было — мочалка, огромная, лохматая, взбивавшая чудную пену. Когда поистёрлась довоенная губка, дед принёс с конного двора две рваные рогожи; из них он дня три дёргал мочалу, Антон немножко ему помогал. Мочалку у деда нередко просили — те, кто мылись носовыми платками, холстинками.

Дед давал, но без особого удовольствия. Отец в баню ходил гораздо чаще, чем раз в неделю, изыскивая предлоги всяческие: Когда в бане замерзал водопровод, бабка мыла Антона дома в деревянном корыте, таком длинном, что он, мальчик рослый, вытягивался в нём во всю длину, и место ещё оставалось. Таких корыт Антон не видел больше нигде и никогда — ни у гуцулов, ни в Забайкалье, ни в дагестанских аулах.

Читать онлайн - Чудаков Александр Павлович. Ложится мгла на старые ступени | Электронная библиотека q96522ur.beget.tech

Местные жители восприняли это как наказанье за очковтирательство: Ни ту, ни другую нельзя есть с помощью ножа. Нина Ивановна всегда носила с собою её фотографию — в гробу. Он показал мне протоколы допросов четырех ребят — вернее, только их подписи и ответы на вопрос, был ли в присутствии Фрида разговор о желательности насильственной смерти Сталина. Например, про Юру Михайлова, самого младшего из нас, в одном из протоколов было написано: А в голове промелькнули две коротенькие мысли.

Доктор Нина Ивановна пеняла: Пообщаться со своими именитыми соседями я, понятное дело, не имел возможности. Вы же хороший инженер, я читала характеристику.

Я решил было, что это у них какое-то руководство по ведению особо важных дел и даже приуныл. На Малой Лубянке библиотека была бедная и в в детских песенке 7 букв ответ не хватало страниц. Дед на неё кричал — так Антон узнал, что дед умеет кричать. Дед был спокоен и ровен, как. И мы не сознавались. Подсадить к нему в камеру хотя бы одного, кто на своей шкуре испытал, что резиновая дубинка — это не пустая угроза.

Не делитесь, прошу вас, ни с кем результатами ваших выкладок.

Читать онлайн - Фрид Валерий. 58 1/2 : Записки лагерного придурка | Электронная библиотека q96522ur.beget.tech

Глядя на следователя ясными глазами, сказал: Да он и не особенно таился. Фрид здесь, Дунский здесь, Гуревич здесь. Он писал его таким манером: Меня ведь и не били даже.

Вот у нее что-то вроде предчувствия было:. Ходил по камере и жалобно повторял:. Электрический стул, ясное дело! После войны Нина Ивановна уехала ненадолго в Москву — что-то решать с бывшим мужем. Мама обе зарплаты, свою и отцовскую, стала носить в портфеле в школу, где он в безопасности валялся в учительской. Антон обучил этой песенке дочь Дашу, однако пела она её только дома и то стеснялась. Моня стоял на своем: При этом дед особенно хмурил брови — как всегда, когда усиливался не рассмеяться.

Мультфильм: В стране невыученных уроков

9694 :: 9695 :: 9696 :: 9697 :: 9698 :: 9699